#запрещённая_профессия: «Холод» запустил флешмоб в поддержку медиа, которых признают «нежелательными» и иноагентами

Мне не так много лет, но в политической журналистике я так давно, что помню не только двойную сплошную, но даже грёбаную цепь. Я успела поработать в «Коммерсанте», когда он ещё был лучшей российской газетой, и, естественно, в «Медузе», когда она ещё не была иноагентом.

Всё время с тех пор, как я поступила на журфак, российской журналистике становилось всё хуже — но, кажется, так плохо, как сейчас, не было никогда. Издания закрываются уже каждую неделю, звания иноагентов и нежелательных организаций раздаются направо и налево, десяткам независимых журналистов попросту негде дальше трудиться. Многим стало опасно даже находиться в стране.

У нас такая работа, что пафос в ней не очень уместен, но сейчас я его себе позволю. Я не понимаю, что дальше будет с моей профессией. Кто будет сохранять её уровень, когда всё закроется? Откуда возьмутся профессиональные журналисты, когда этот мрак наконец закончится, если сейчас они все будут выдавлены из СМИ?

Мы редко рассуждаем о таком публично, но сегодня мы в «Холоде» решили запустить кампанию #запрещённая_профессия, чтобы услышать мнение коллег о происходящем. Пока мы ещё можем его высказывать.

Присоединяйтесь. Зафиксируем происходящее — хотя бы для истории.

Таисия Бекбулатова

Я решила, что хочу стать журналисткой классе в шестом. Тогда я начала писать довольно бредовые рассказы, которыми, правда, очень гордилась.

В восьмом классе я узнала про лучшие курсы журналистики в Петербурге - пресс-центр «Поколение». Поступила со второго раза, когда на вступительном экзамене написала трогательное эссе о парне, с которым тогда встречалась (текст до сих пор помню детально). За два года в пресс-центре я написала десяток заметок: и про приют для бездомных животных, и про армейский юмор, и про советское кино. Сделала даже своё первое расследование про попрошаек и выпустила с подругой газету про СПИД.

Многие из пресс-центра проступали на журфак, так что вопрос стоял скорее так: какой журфак выбрать. Я мечтала работать в «Новой газете» или тогда ещё довольно популярном The New Times, поэтому было решено ехать в Москву.

Я поступила в МГУ. Первую стажировку проходила в The New Times. Всё начиналось, как я хотела, даже немножко лучше. Мое первое серьёзное задание было принести репортаж из суда над болотником Иваном Непомнящих.

Так началась любовь к судам.

Потом была стажировка в «Руси Сидящей», а потом мне предложили платить за заметки. Помню, как с гордостью рассказывала об этом примерно всем подружкам.
Потом было много стажировок в Германии и работа в медиа, которое теперь лучше не называть.

Потом произошёл эпизод домогательств. Ужасный опыт работы в новостном отделе независимой редакции и разочарование в профессии.

А потом случилась стажировка в Радио Свобода. Главные тексты, лучшие интервью, постоянная поддержка от коллег. Снова вспомнила, почему люблю всё это, и поняла, что действительно могу что-то изменить.

Последние две недели я только и занимаюсь тем, что чищу соцсети, пишу поддерживающие сообщения коллегам и пытаюсь спланировать пути отступления при каждом из возможных сценариев. Очень страшно смотреть, как власть пытается задушить свободу слова в моей стране и очень не хочется, чтобы это было концом всего, что мы так долго пытались достичь.

Карина Меркурьева

2012 год, я стою в книжном. Мой друг пришёл за «Бойцовским клубом», а меня взял за компанию. Я глядел на полки стерильного белого цвета, разглядывал корешки книг, тогда в голове возникла мысль: «Я хочу прочитать их все, я хочу что-нибудь написать».

И написал позже. Это был рассказ «Добровольный утопленник» — жуткая графомания с простыми метафорами и пафосным слогом, но именно с него начался мой очень долгий, порой трудный творческий путь.

Я проглатывал книги, писал заметки, рассказы, начал интересоваться журналистикой. В ней я увидел настоящую силу слов, силу, которой захотелось овладеть самому. На 2 курсе универа я точно решил, что буду штурмовать журфак в магистратуре.

Потом случился Санкт-Петербург, где я исполнил свою мечту. Некоторое время писал для одной газеты, а 1,5 года назад попал на DTF.

Быть журналистом в России сложно, если ты не восхищаешься властью, не хвалишь «особый путь страны». Ты русофоб и иноагент. Но патриотизм — это не только восхищение страной, но и умение видеть её проблемы, рассказать о них людям, попытаться решить их. Но в современной России тебе не дадут этого сделать. Честная журналистика в РФ — это #запрещённая_профессия

Но я уверен, что когда-нибудь всё наладится. Это простые и наивные слова, но надеюсь, что однажды они обретут материальную форму. Один великий волшебник сказал: «Счастье можно найти в тёмные времена, если не забывать обращаться к свету». Да будет так!

Выражаю поддержку всем независимым СМИ и журналистам РФ.

Эмиль Полетаев

Прекрасно помню день, когда решила стать журналистом. Год 2001-2002, осень, центр Минска, квартира с видом на Парк Горького, полная книг и аромата духов Angel от Thierry Mugler. Там жила мой репетитор. Бывает же — идёшь к кому-то подтягивать английский, а человек полностью меняет твою жизнь.

С Зоей Александровной мы пели песни The Beatles и Барбары Стрейзанд, смотрели фильмы с субтитрами и слушали (на кассетах) ещё не переведённого на русский Гарри Поттера.

Но больше всего мне нравилось смотреть с ней «Школу злословия», которую она записывала на видеокассеты. Во время просмотра она часто нажимала на паузу, чтобы я успела записать удачный вопрос ведущих или название фильма или книги, которые упоминали гости. И вот посреди одной из передач Зоя Александровна вдруг сказала мне: «А может, тебе стать журналистом?».

Следующие несколько лет, когда я видела в тексте это слово — «журналист» — у меня по телу бежали мурашки. Я не могла поверить, что однажды я так смогу себя называть.

Потом была первая работа мечты. В конце 90-х — начале нулевых в Беларуси выходила «Белорусская деловая газета», в которой работали лучшие пишущие журналисты страны. Один из них — культурный обозреватель Максим Жбанков — ненадолго стал моим редактором. Без него, как и без Зои Александровны, я бы вряд ли продвинулась на этом пути.

А дальше был Париж, мечты стать режиссером, сценаристом, работать в мире моды… Поступление в Высшую школу журналистики в Институте Политических наук и слова важного для меня человека о том, как же мне повезло оказаться среди студентов этого вуза.

В сентябре 2011 года, чтобы заниматься любимой профессией на родном языке, из лучшего и самого любимого города в мире я переехала в Москву. Пять лет я искала себе оправдание, пока в моей жизни не случилась «Медуза» — с тех пор я без оговорок называю себя журналистом и очень горжусь своей профессией. Но в последнее время вместо бабочек в животе и приятных мурашек по телу слово журналист всё чаще вызывает у меня страх — за безопасность и свободу, мою и моих друзей и близких. Так уж вышло, что среди них очень много людей этой профессии. Надеюсь, так будет и дальше.

Саша Сулим

Меня всегда тянуло в ту часть журналистики, которая далека (обычно) от больших бурь — писать о музыке (и в целом о культуре в обществе) я и 10 лет назад хотел больше, чем о чем-либо ещё.

Хотя в итоге дольше всего я, кажется, писал про законы, запреты и приключения государства в интернете. Из четырех изданий, для которых я об этом писал, два заблокированы и уничтожены, два просто закрылись (и без труда контент оттуда тоже не найти).Осталась музыка — с ней, видимо, и выживем.

Собственно, с музыкой я сперва попал в Gaudeamus (с бывшими сотрудниками которой я постоянно пересекаюсь до сих пор в том числе и на планёрках два раза в неделю), где внезапно стал ещё писать и про политику (так как был политологом и понимал в оттенках серого на избирательных бюллетенях). Причины? Хотел записать альбом и заработать денег. Очень смешно об этом вспоминать сейчас. Петь я бросил, а писать тексты остался. С музыкой я шёл в «Бумагу», в «Русский Репортёр» (ещё старый), для которых упорно писал несмотря ни на что, с музыкой я пришёл вот сюда, где я есть.

С музыкой же я попал в школу культурной журналистики Pro Arte (с выпускниками которой я постоянно пересекаюсь до сих пор в том числе и на планёрках два раза в неделю), первый день которой пришёлся на 11 декабря 2011 года и на которую я приехал прямо с Болотной площади, уверенный что сейчас-то станет совсем зашибись.

То было очень интересное время, когда даже при совсем крошечном рынке и минимуме возможностей было ощущение, что ты можешь всё, надо только постараться. Мы слушали не менее воодушевлённого Сергея Пархоменко и читали только вышедший номер «Коммерсантъ-Власть» про выборы. Оттуда через пару дней уволили Максима Ковальского — и, собственно, считается, что как раз с того момента стало совсем не зашибись.

Что было дальше, вы знаете и без меня. Что будет дальше, не знает никто. Но при всех вводных я всё-таки буду сохранять оптимизм и верить в то, что всё в итоге будет хорошо. И, надеюсь, очень скоро. А иначе зачем это всё?

Николай Овчинников

Я хотела стать журналистом почти всегда: сначала, лет в семь, — стоматологом (лечила зубы плюшевому зайцу), а потом стала играть в ведущую новостей на радио и рисовать газеты, и как-то до сих пор не отпустило.

В школе я писала в молодёжный раздел местной газеты, ходила на курсы в Вышку и МГУ и грезила о работе в «Новой газете» и «Русском репортёре».

Помню, как классная руководительница говорила моей маме, что меня нужно «отдать в глянец» — для политической журналистики я, по её мнению, была слишком принципиальная. Я и слышать не хотела ни о каком глянце, а учительница сокрушенно заключала: «Её убьют».

Школу я закончила 10 лет назад, и последние пять работаю на самом глянцевом телеканале России — на Дожде @tvrain

То, что сейчас происходит с журналистикой (настоящей, а не той, что по телевизору), у меня в основном вызывает липкий страх, иногда истерический смех, а всё чаще — ненависть. Я не стою на журналистской передовой, не пишу громких расследований о друзьях Путина и ко мне вряд ли придут с обыском, но что ещё, кроме ненависти, я могу испытывать, когда государство давит, уничтожает и цензурит мою профессию, презирает мой честный выбор и хочет разломать мою жизнь?

Александра Шанталова

Я ещё не знаю, что смогу написать сейчас, сидя в раздевалке спортзала, где — чтобы закрыть на ключ жёлтый шкаф, — нужно положить в него двадцать крон.

У меня много вопросов к себе, и один из них — как я вообще оказалась в журналистике. Меня отговаривала мать («Посмотри на эту корреспондентку в телевизоре! Будешь, как она, стоять на ветру!»). Меня отговаривали преподаватели в университете (мне, правда, казалось, что Ольга Романова шутит, когда говорит, что лучше бы весь наш курс передумал, пока не поздно). Мои редакторы были…скажем так, не очень приветливыми людьми (достаточно неприветливыми, чтобы любой сбежал из профессии сломя голову).

Но снова и снова я делала выбор в пользу журналистики.

Я не могу объяснить, почему.

Возможно, потому что мне нравились эти люди в телевизоре: как они говорят и где они находятся — за плечами продрогших на ветру корреспондентов часто были удивительные места. Возможно, потому что мне нравилась Ольга Романова и Светлана Сорокина. И, конечно, Анна Политковская — недостижимый пример мужества и человеческой красоты. Возможно, потому что мне нравились мои редакторы — в те редкие моменты, когда они не орали, это были самоотверженные профессионалы, талантливые и умные люди. Возможно, потому что я всегда любила моих коллег: благодаря этой профессии, я встретила людей, знакомством с которыми я горжусь.

Возможно, потому что я просто люблю людей, которые — как написал мне незадолго до смерти близкий, дорогой человек — в большинстве своём дьявольски глупы. Ну и пусть.

Возможно, потому что я люблю рассказывать истории, редактировать тексты?

Я не знаю. Но это был правильный выбор, сделанный по глупости.

Потому что журналистов, которыми я восхищалась, больше нет в газетах и телевизоре. Некоторые из них убиты и больше никогда ничего не напишут, и не снимут никакой материал. Мои друзья и бывшие коллеги остались без работы и фактически живут в ситуации запрета на профессию. Они не знают, что делать, а я не знаю, как им помочь.

Я нахожусь за границей. Идёт третий год моей эмиграции. У меня есть работа по стечению обстоятельств: останься я в России, сейчас мне бы негде было работать.

Каждый день я пишу сюжеты для вечерней программы, в которых рассказываю о закрытии редакций, ярлыках иностранных агентов, бегстве людей из страны. И это в те редкие дни, когда я не рассказываю про пытки в тюрьмах, забитых до смерти женщинах, проваленную вакцинацию и умирающих без кислорода пациентов.

Нет, я не так представляла себе свою будущую работу, когда пошла на отделение журналистики в Высшую школу экономики.

Но иногда так бывает, что ты кладёшь свои двадцать крон, открываешь шкафчик, а там кот Шрёдингера в ящике Пандоры — и хорошо, если хотя бы кот жив.

Я не знаю, как сложится моя жизнь, останусь ли я в журналистике, вернусь ли в Россию. Но я знаю, что когда-нибудь всё изменится, и на российском телевидении снова будут люди, достойные восхищения. И в российских изданиях снова будут блестящие тексты. И расследователи будут теми, кого уважают, а не преследуют.

Мне просто очень, невыносимо, до гнева, до ярости, жаль, что такие журналисты есть прямо сейчас, но для них больше нет места.

Ольга Бешлей