Кем ты стал: Валя Дехтяренко — первая, кому звонят во время обыска

Как заинтересоваться правозащитой и стать «горячей линией» на все случаи жизни.

Вале Дехтяренко 22 года. С 19 лет она работает в «Правозащите Открытки». Это созданный Михаилом Ходорковским проект, который оказывает юридическую поддержку тем, кого незаконно преследует государство. Люди со всей страны звонят ей, когда к ним приходят с обыском, когда их допрашивают из-за репоста в соцсетях, когда не могут получить необходимую медицинскую помощь.

Валя рассказала TJ, как поняла, что права нужно защищать и почему помогать нужно всем, вне зависимости от взглядов.

У меня было довольно строгое воспитание, отчим — бывший военный. В 2014 году мы даже ездили отмечать присоединение Крыма в Севастополь. Как таковой гражданской позиции у меня тогда не было. Читать новости я впервые начала уже на первом курсе журфака. А вуз выбрала после того, как мама в 10 классе сказала, что я не выйду из дома, пока не решу, куда буду поступать. Тогда мне показалось, что журналистика подойдёт мне по темпу жизни.

Когда я поступала на журфак МГУ в 2015 году, я была из тех, кто думал, что журналистика может кого-то спасать и кому-то помогать. Как именно это делать, никто, конечно, не знал.

Я ожидала, что в университете будет какое-то особенное сообщество, но оказалось, что МГУ — это Россия в миниатюре, такая же совковая, бюрократизированная система. Это касалось и обучения, и отношения к студентам. Студенческие советы были каким-то фиктивным органом, инструментом администрации. Учиться было скучно, хотелось чем-то заняться, и тогда я наткнулась на объявление о поиске волонтёров для кампании Марии Бароновой. Она баллотировалась в Госдуму.

Кампания была очень крутым опытом для меня 18-летней. У меня появились сотни новых знакомых. Ходя по квартирам, я встретила членов «Единой России», которые оставляли подписи за Баронову, потому что верили в необходимость конкуренции, бабушку, которая писала письма Ходорковскому в тюрьму, соседку Анны Политковской, которая выгуливала с ней собак. В штабе я впервые увидела людей, действительно заинтересованных тем, что они делают, у них была какая-то цель, и я поняла, что мне этого не хватает. В то же время я стала больше узнавать о происходящем в России. Решила, что хочу делать что-то прямо сейчас, а не дожидаться окончания учёбы и проходить сто стажировок.

Впервые я задумалась о том, что есть какие-то права, которые нужно защищать, на втором курсе, когда правительство Москвы решило организовать фестиваль в честь присоединения Крыма на территории МГУ. Это вообще острый вопрос, у всех студентов разные взгляды, в том числе есть те, кто приехал учиться из Украины. В любом случае сам ректор Садовничий говорит, что университет должен быть вне политики, и решение провести этот фестиваль прямо перед главным зданием показало, что мы не имеем права ничего выбирать, у нас под окнами можно делать всё что угодно.

Я общалась с участниками Инициативной группы МГУ. Мы писали обращения, распространяли информацию в соцсетях, ходили на студсоветы, публиковали протоколы заседаний. Ребята вели переговоры о переносе фестиваля. А я подала заявку на проведение пикета, и мы вышли с плакатами к метро «Университет».

После этого на меня посыпались косвенные угрозы со стороны студсовета, студсоюза, это обсуждали сотрудники факультета журналистики. Я очень остро восприняла эту ситуацию. Потом меня шокировал случай с аспирантом исторического факультета. Фестиваль всё же провели, и во время концерта аспирант Захар Сарапулов вывесил флаг Украины из окна общежития. После этого к нему ворвались сотрудники отдела полиции, который находится прямо в МГУ, избили его, прочитали переписки, угрожали.

На встрече студентов с руководством вуза я задала вопрос о произошедшем, спросила, почему никто не реагирует. После пары таких случаев встречи стали закрывать и пускать туда только членов студсовета, чтобы не отвечать на неудобные вопросы. Сотрудники университета говорили: так не может быть, записей с камер нет, никого избить не могли. Тогда я поняла, что стены университета не то что не защищают студентов, они вообще ничего не значат. Для меня это было ударом.

В это время меня позвали работать в «Правозащиту Открытки». Там работала та же команда, что и на кампании. Родители меня, конечно, не понимали. Мама говорила: «Если хочешь заниматься политикой, иди в «Единую Россию», сиди там, помогай, кому хочешь». Мне было проще вообще не разговаривать на эту тему. Уже через месяц после моего прихода у нас в офисе прошли обыски (тогда «Открытую Россию» признали «нежелательной организацией»). Я не совсем понимала, что делать, но быстро собрала все лежащие на столах ноутбуки и спрятала в рюкзак. В итоге всё, что осталось в комнате, изъяли, и я сохранила несколько компьютеров для работы.

Оказалось, что если тебя не валят на пол и не избивают, обыск — это не так страшно.

Такие вещи очень помогают в работе. Я знаю, что такое допросы и обыски, не раз была в отделении полиции и на своем опыте могу объяснять людям, как действовать.

Кстати, через год меня отчислили с третьего курса университета. Мне просто не дали пересдать зачёт, хотя у остальных такая возможность была. Многие думали, что это произошло из-за работы или потому что я открыто выступала с Инициативной группой, на участников которой университет оказывает давление. Я писала в соцсетях про нечестные голосования на журфаке, про то, что к нам в общежитие приходят сотрудники Центра «Э» (подразделение МВД по противодействию экстремизму — прим. TJ) и допрашивают студентов об участии в митингах.

Я не могу однозначно сказать, что это связано с отчислением: я была не самым лучшим студентом, могла пропустить зачёт, потому что в это время надо было быть в суде. Для меня было важнее работать. Но понимаю, что меня не любили чуть больше, чем остальных. На комиссии с деканом факультета Еленой Вартановой мне сказали, что даже если меня восстановят, всё равно найдут, за что отчислить. Было обидно, но я не сильно расстроилась, потому что у меня осталась работа.

У нас не так много сотрудников, нет какого-то большого штаба. Есть несколько координаторов и юристы, с которыми мы работаем. Помимо того, что я являюсь «горячей линией», я пишу наши посты, инструкции, пресс-релизы. Мне нравится, что у нас нет жёстких рамок и мы помогаем всем: и тем, кого судят за посты или участие в митинге, и тем, кому отказываются выдавать положенные лекарства, не оказывают помощь в поликлинике, отнимают жилье. Если мы видим, что можем помочь, мы берём и помогаем. Защищать права людей нужно в абсолютно повседневных вещах. В России нарушаются не только права на свободу слова и свободу собраний.

Мы не разделяем людей на правых, левых, не связанных с политикой. Если член «Единой России» придёт и поможет вытащить кого-то из наших подзащитных из СИЗО, я буду рада. Другое дело, что они так не делают, как и оппозиционные политики.

Мне нравится, что мы пытаемся простым языком донести до людей сложные вещи. Мало кто от начала до конца читал конституцию, КоАП или УПК. Мне кажется, у людей есть такой образ правозащитников: это люди, которым больше 30-40 лет, они умудренные опытом юристы, целыми днями пишут ходатайства в судах. А мне все пишут в телеграме, иногда уточняя: «А вы точно из правозащиты?», потому что на аватарке у меня стоит собака с большим носом, я записываю аудиосообщения полудетским голосом и отправляю подбадривающие стикеры.

Прямой контакт очень важен. Письма без ответа, запросы — так общается государство. Ценно, что можно написать сообщение, как другу, в любое время суток. После каждого митинга у нас остаётся куча чатов. Мы всегда говорим: когда попадаете в автозак, создавайте с соседями чат, добавляйте туда нас и мы будем с вами общаться. Некоторые чаты живут по три года.

Мой идеальный день выглядит так: встаю с утра, начинаю делать какую-то текучку, пытаюсь из кучи материалов дел сделать что-то интересное и понятное простому читателю. Но планы меняются, когда кто-то звонит в 6 утра со словами,что к нему ломятся с обыском. Такое происходит часто.

Я не называю свою работу работой, это образ жизни. Самое страшное — остаться без связи и компьютера. Недавно мне приснилось, что ко мне едут с обыском и я бегаю по квартире, ищу, куда спрятать компьютер, чтобы его не изъяли: за холодильник, в диван? Я проснулась и не могла уснуть до тех пор, пока не придумала несколько мест, куда можно спрятать ноутбук.

В ночь на 1 января мне позвонил житель Уфы и рассказал, что его брата нашли мёртвым после того, как он оказался в отделе полиции. Поэтому через два часа после боя курантов мне пришлось поднимать на уши всех: правозащитные организации, работающие в этом регионе, журналистов.

Мой телефон везде указан как контактный номер «Правозащиты», мы оставляем его под всеми инструкциями, его распространяют активисты. Я не могу позволить себе уехать куда-то, где не ловит связь, ведь в этот момент что-то может случиться.

После 27 июля, когда возбудили первое уголовное дело об участии в массовых беспорядках, я стала ложиться спать пораньше — вдруг с утра придут с обыском, и я буду готова начать рабочий день в 6. Но с обысками начали приходить в три часа ночи. В школе часто говорят: выучи таблицу умножения так, чтобы если тебя разбудят посреди ночи, ты мог рассказать ее наизусть. У меня так было со звонками от участников митинга. Мне приходилось вскакивать и давать инструкции.

Первые две недели были тяжёлыми. Хотя я уже долго с этим работаю, то, что произошло этим летом, меня поразило. Звонки и просьбы о помощи сыпались постоянно. Я спала, кладя телефон прямо под ухо.

Я не выходила из дома, если было свободное время, скроллила ленту новостей. Когда видишь, как люди пачками отправляют в СИЗО ни за что, это тебя парализует.

Мне было немного неприятно, когда после того, как людей стали задерживать по уголовному делу о массовых беспорядках, митинги продолжали проходить под лозунгом «Допускай!». Какие вообще могут быть выборы, когда невиновных людей хотят на годы отправить за решётку? Здорово, что потом добавили слово «Отпускай!», но вообще я бы хотела, чтобы люди, выходящие на митинги, поддерживали тех, кого за них сажают, писали письма в СИЗО, понимали, что это не отдельная какая-то история. Понятно, что нельзя каждого вытащить, как Голунова, но мне грустно, что из 50 тысяч человек, вышедших на последний митинг, на последнем заседании в суде остались 10.

У меня всегда была достаточно глупая позиция: я просто за всё хорошее, против всего плохого. Бывает, люди спрашивают, не страшно ли мне заниматься правозащитой в России. Какая-то опасность есть, потому что наш проект был основан Михаилом Ходорковским, и на всё, что с ним связано, различные органы реагируют особенно болезненно. Но за правозащитников пока не берутся так, как за активистов, и с нашими адвокатами я чувствую себя, как за каменной стеной. В том или ином виде правозащитные организации — одна большая команда, если что, мы друг друга не дадим в обиду. В этом плане мне не страшно, тем более, я знаю, к чему готовиться.

Но я боюсь, что за меня будут переживать, что я могу подставить своих близких людей, что если ко мне придут с обыском, могут изъять технику друзей, которые со мной живут. Мне будет перед ними стыдно. Если меня отправят в СИЗО, мама расстроится и обязательно скажет: «Вот, я же говорила!». Так или иначе каждый человек в России находится в зоне риска, и я не исключение. Однажды, я возвращалась с правозащитного семинара, и в аэропорту меня встретил сотрудник Центра «Э». Он назвал меня по имени и отчеству и предложил подвезти до общежития. Я вежливо отказалась. Такие вещи — часть моей повседневной жизни, без них, мне кажется, было бы даже скучно.

#митинги #право #допусквдуму #правозащитные_организации #кемтыстал