Проблемы рассекречивания архивов, споры о войне и «выживание» на зарплату: интервью с московским историком-аспирантом

Какой потолок развития у историков и насколько сильно государство готово вмешиваться в научные исследования.

Вокруг исторического образования в России ходят много мифов и стереотипов. Критики уверены, что учёные отстают от западных коллег, а власти полностью подмяло под себя всех исследователей: репрессии против неугодных исследователей, закрытие архивов.

В интервью для TJ, выпускник РГГУ и аспирант Центра военной истории России Института Российской истории РАН Степан Решетников рассказывает, что из этого миф, и с какими сложностями приходится сталкиваться в научной сфере.

Почему ты решил стать историком?

В 10-м классе с помощью подруги я попал на открытую лекцию Наталии Ивановны Басовской. Как говорится в известном меме, было «ничего не понятно, но очень интересно». Наталия Ивановна поразила меня умом, красноречием и обаянием. Когда я узнал, что она профессор Историко-архивного института РГГУ, то появилось желание попасть именно в этот университет.

Насколько образование в твоём институте соответствует современным стандартам?

Всё наше российское образование (любой вуз) отличается от западноевропейских аналогов. Но я бы не стал прямо так с «плеча рубить» и сравнивать в лоб нашу школу и их. Мой Институт российской истории РАН как часть системы Российской академии наук (РАН) — Научно-исследовательский институт и главный центр изучения истории в России.

Но как здесь сравнить ИРИ РАН с другими учебными заведениями, например, в Европе, если там не везде, кроме Франции, есть национальные академии? Получается, что ИРИ РАН можно сравнить только с Академией надписей и изящной словесности Французского института, где нет понятия института внутри академии. Дело всё в Болонской системе образования, которая интегрирована в российскую систему не до конца, так как невозможно за 30 лет полностью вытеснять советскую школу.

Меня больше волнует вопрос, что отечественные исторические исследования ничем не уступают европейским аналогам и часто их даже превосходят, но из-за того, что у нас есть свои индексы научного цитирования РИНЦ и ВАК, то они часто просто не доходят до европейских учёных. То ли это связано с проблемой коммуникацией между нашими странами, то ли с тем, что наша научная школа игнорируется странами ЕС. Знаю только то, что нередко европейские коллеги плагиатят наши научные работы, не указывая ссылки на наших авторов.

Как учёба повлияла на тебя? Какие предметы помогли в жизни, а какие — пустая трата времени?

В университете, с помощью самообразования, а не лекций, я смог подтянуть до приличного уровня знания по базовым академическим предметам и иностранным языкам (английский и французский). Больше всего для меня была важна университетская свобода и возможность иногда даже пропускать свои пары, чтобы сидеть часами в библиотеке, а вечером посещать открытые лекции в других заведениях.

Самыми важными предметами для меня стали курс архивоведения и курс архивного дела во Франции. Эти программы открыли для меня большие возможности в науке и в документалистике. Теперь могу посещать французские архивы и находить там для своих научных исследований уникальные документы, которые затем использую для написания научных статей или издания некоторых книг.

Есть ли у тебя профессиональный интерес и желание узнать, что скрыто в архивах КГБ?

В студенческие годы эта тема меня живо интересовала. Желание узнать какие-нибудь «скрытые» тайны, в свою очередь, мотивировало меня два года регулярно посещать Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ) и работать с делами по репатриации советских граждан из западной Европы в СССР в послевоенные годы. За время работы я просмотрел более 20-30 объёмных дел. Часть, из которых, как мне кажется, до меня ещё никто из историков ещё не видел.

В архиве (с разрешения сотрудников) удалось посмотреть ранее специально запечатанные полосками бумаги листы. Там находились крайне интересные данные по репатриации советских граждан. В этом числе информация о насильственной репатриации, переписка органов МГБ о персонализированном поиске некоторых высокопоставленных лиц, которые в годы войны оказались в немецком плену и затем скрывались в Европе.

Что насчёт зарплат? Считается, что люди, которые занимаются историческими исследованиями в этом плане испытывают финансовые сложности.

Зарплаты у историков, как и в любых других гуманитарных профессиях в России, не высокие, но могут вырасти при определенных условиях. В институтах РАН средняя ставка научного сотрудника 15-20 тысяч рублей. К этой ставке прибавляются различные бонусы: за научные конференции, статьи, участие в подготовке книг и прочее. Из-за этого зарплата может в итоге вырасти в 2-3 раза.

Многие сотрудники РАН подрабатывают в университетах, где обычно работают на 0,5 ставки. В итоге средний кандидат наук в Москве получает 60-80 тысяч.

Некоторые историки вместо научной работы выбирают школу и работают в частных школах или бюджетных лицеях. Зарплаты там приемлемые, около 60-80 тысяч рублей и немного больше. Но проблема школы, что учитель – это предел. Нет никого развития.

Что это всё значит для учёного историка? Наверное только то, что свои исследования он должен оплачивать из своего кармана. Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ), который раньше давал учёным-гуманитариям деньги на исследования, недавно ликвидировали, как раз в канун 2021 года – официального года науки в России.

Столкнулся ли ты с проблемой закрытости части архивных фондов или конкретных документов?

Да, с таким встретился в ГАРФ, с тем же фондом репатриации. Заказывал специально несколько дел, находящихся на спецхране, и мне отказывали. Архивист говорил, что они отложены в хранилище на специальную дальнюю полку. Эти документы не были рассекречены в 2012 году, как все остальные дела фонда Р-9526. Срок их хранения продлили на 15 лет. Надеюсь, что к этому времени я смогу их увидеть.

Насколько отличается материально-техническая база отечественных и зарубежных архивов?

Здесь мне сложно судить в полной мере. Российские федеральные архивы полностью оснащены современно для наших лет. Про региональные ничего не могу сказать. Во Франции, по крайней мере, в Национальном архиве и архиве Министерства обороны, всё находится на самом высоком уровне. Здание Национального архива Франции вообще самый современный архив в мире.

Для рядового пользователя довольно сложно работать, когда недостаточно проработан электронный архивный каталог. Однако, всё равно, с каждым годом условия пользования упрощаются, и в российских архивах работают хорошие специалисты, которые всегда подскажут.

Чем отличается работа в западных архивах и в РФ?

Только деталями. В России многие услуги по фотографированию документов платные, в Европе чаще всего – нет. Почему? Моё личное мнение, что такие дорогие платные услуги являются намеренным барьером для читателей. Такие же намеренные ограничения существуют и в посещении некоторых архивов.

Например, в Российском государственном Военно-историческом архиве (РГВИА) в доступе для читателей находится только пятнадцать рабочих столов! Это значит, что в главном российском архиве по военной истории одновременно может работать только пятнадцать человек, а остальные должны сидеть в зале ожидания и ждать своей очереди, пока кто-нибудь закончит свою работу из посетителей.

С другой стороны, в России в архивах часто работают архивисты, которые любят и разбираются в истории. В Европе же все сотрудники выполняют роль только лишь обслуживающего персонала, который всё ищет только по компьютеру и ничего конкретного по историческому периоду не подскажет.

Приходилось ли тебе работать архивах в период всеобщего локдауна? Как к этому вопросу подошли за рубежом?

В марте 2020 года удалось поработать в архиве Министерства обороны Франции (SHD Vincennes), прямо перед самым локдауном. На моих глазах закрывался не только сам архив, но и весь Париж. До сих пор военный архив работает только удалённо. В России в период локдауна работал только в архиве Дома русского зарубежья, это учреждение бюджетное при Москве.

Как мне кажется, в России поступили более адекватно и не стали всё закрывать на год, как это сделали в Европе. Исследователи всё же могут работать с документами, при этом самостоятельно нести ответственность за своё здоровье. И это правильно.

Каким историческим периодом ты занимаешься?

Тема моих интересов: первая половина 20-го века, а именно русская эмиграция и советские граждане во Франции в годы Второй мировой войны. В настоящее время я плотно занимаюсь темой участия русских эмигрантов и советских граждан во французском движении Сопротивления в годы Второй мировой войны.

Тема невероятно сложная, но очень интересная. В отечественной историографии этому эпизоду почти не уделено внимание со стороны историков. В основном эту тему изучают только французские специалисты, которым, как получается, более интереснее изучать наших соотечественников, чем «нам» самим. Но последнее время в нашей стране эту тему начали более активно изучать, начинает появляться всё больше новых публикаций.

Как часто ты общаешься с потомками русской эмиграции? Насколько для тебя это важно?

Довольно часто. Стараюсь делать это в первую очередь вживую. В прошлую поездку во Франции я встретился с Александром Жеваховым, Егором Резниковым и с Александром Трубецким. Многие из таких эмигрантов уже больше французы, чем русские. Однако их русскости у них всё равно больше, чем у нас самих. Эти люди говорят на прекрасном русском языке без советизмов и англицизмов. Для них – русский язык такой же родной, как и французский, только лишь с тем отличием, что они его выучили напрямую от своих родителей.

Кстати, упомянутые мною потомки добились больших успехов во Франции: Александр Жевахов (потомок известного рода грузинских князей) — был директором аппарата министра обороны и министра внутренних дел Франции. Егор Резников (внук лидера эсеров Виктора Чернова) — почётный профессор Сорбонны и доктор наук по математике и искусству. Александр Трубецкой (потомок княжеских родов Трубецких и Голицыных) — член совета директоров ОАО «Связьинвест».

Стоит только догадываться, какую пользу они бы могли принести России. Встречи с такими людьми для меня являются неким мостиком к той дореволюционной Россией, которая была стёрта из памяти нашего народа в советские годы.

С каждым годом давление на историков и учёных в России усиливается, встречаются и элементы цензуры. Что ты думаешь об этом?

Из-за того, что в нашей стране пока ещё не сформировано гражданское общество, и нет своеобразного буфера между государством и наукой, историческая наука вынуждена опять «колебаться с линией партией и правительства». Здесь особенно подвержена тема Великой Отечественной войны. Нет никакой цензуры государства, но есть давление со стороны государства, которое учреждениям нельзя никак игнорировать.

Конечно, напрямую на научные исследования это не влияет, но если историк занимается советскими коллаборационистами, то для него самого будет лучше сделать в тексте некоторое отступление и дать негативную оценку самому факту военной измены. Либо историку лучше сделать так, чтобы не допустить никаких двусмысленных трактовок в своём тексте. Лет семь назад такого фактора не было.

Какое последнее резонансное событие в российской исторической науке тебя зацепило?

У историков есть распространённая шуточная поговорка, которую можно также интерпретировать как такую отмазку: «Это не входит в тему моих исследовательских интересов». Сам я почти не слежу за резонансными историческими новостями и с коллегами общаюсь в основном только по работе.

Однако, несмотря на такой рукотворный вакуум, всё же есть одна тема, которая меня сильнейшим образом взволновала. Это прошлогоднее заседание Российского военно-исторического общества (РВИО) в Тверской области, после которого было сделано заявление, что сейчас якобы происходит «тенденциозный подход к освещению так называемого катынского дела», который «не отвечает принципам объективности и историзма».

Речь о массовом убийстве польских граждан сотрудниками НКВД в 1940 году. Согласно архивным данным, тогда расстреляли больше 21 тысячи человек. В России Катынская трагедия признана военным преступлением сталинского режима, но в последние годы власти всё чаще уклоняются от обсуждения этой темы.

После этого заявления разразился большой скандал как в СМИ, так и среди историков. Некоторые историки публично объявили о прекращении сотрудничества с РВИО. Самая же организация, к счастью, отступила от своих заявлений, сказав, что мнение о Катыни – частное высказывание некоторых членов общества.

Разница в интерпретации одних исторических событий разными странами большая проблема для историков сейчас?

Да, очень. Политики очень часто используют историю в своих целях и манипулируют событиями или фактами. Особенно это видно по теме Великой Отечественной войны. К счастью, постепенно, таких болевых точек становится всё меньше.

К примеру, в рамках ИРИ РАН в прошлом году провели российско-финскую научная конференция по теме двух советско-финских войн. В этой теме много болевых точек. Для финнов первая советско-финская война была отечественной, а вторая «освободительной».

Наши же историки против интерпретации финских коллег о так называемой «освободительной» войне. У нас заявляют, что это война носила фактор агрессии, ведь финские войска окулировали часть территорий Карелии, которая не входила в рамки границ 1939 года. Несмотря на это, на конференции обсуждения между историками по этим темам носили сугубо научный характер и между нашими учёными прямо сейчас вызревает консенсус по этой теме.

Другой пример — конфликт между Россией и Латвией с Эстонией. Здесь происходит очень жёсткие дискуссии как между нашими странами, так и между учёными. Всё дело в интерпретации событий 1940 года – присоединения или аннексии Прибалтики Советским Союзом, а также отношения властей Латвии и Эстонии к местным легионам СС. Здесь я думаю, что консенсуса между странами никогда не наступит.

Статья создана участником Лиги авторов. О том, как она работает и как туда вступить, рассказано в этом материале.

#история #лонгриды #лигаавторов #cсср #наука #интервью