«Готовиться к смерти так же естественно, как к ребёнку»: как устроена и сколько приносит работа доулой смерти

Возвращение рубрики «Кем ты стал» и её новый герой — она профессионально помогает принять неизбежный конец.

Смерть остаётся одной из самых табуированных тем. О ней предпочитают не говорить из-за страха, неловкости и суеверий. Из-за этого семьи, столкнувшиеся с потерей, часто оказываются в изоляции и не получают необходимой поддержки.

В 2010-х в США появились доулы смерти. Эти специалисты помогают прожить потерю и принять собственный уход. Новая профессия появилась на основе опыта родовых доул. В России помощницы в родах уже перестали быть диковинкой, но доул смерти, окончивших официальные курсы в США, всего несколько. Среди них — Саша Уикенден, сейчас живущая в Израиле и работающая на несколько стран.

Саша рассказала TJ o сути своей профессии, скрытом смысле похоронных ритуалов, важности создания личных сценариев умирания и необходимости легализовать тему смерти в повседневности.

Оглавление

Доула смерти (или доула конца жизни) — это человек, который сопровождает в процессе умирания и горевания. Это не психолог, здесь нет цели что-то починить или улучшить. Задача — создать безопасное пространство, чтобы понять, что происходит, помогать выдерживать происходящее, найти какие-то опоры, с помощью правильных вопросов помочь человеку выяснить, как ему важно провести последние дни жизни, с кем он хочет в это время общаться, как ему важно, чтобы его похоронили.

Доула — греческий концепт. Это была рабыня — некая «тень», которая обслуживала нужды госпожи, но также помогала выговариваться, проживать эмоции. У меня как у доулы нет своего мнения. Я всегда про исследование человека и происходящих в нём процессов. Доула — светская роль, она может сопровождать людей, независимо от их религиозных взглядов. Она не привязана ни к каким конкретным традициям и обычаям, хотя, конечно, их знает.

Модель доулы смерти создал Генри Вайс, основатель INELDA (Международной Ассоциации Доул Конца Жизни), взяв за основу работу родовой доулы. Но профессия новая исключительно в её формате. Если открутить на 200-300 лет назад, смерть была более видимой. В разных традициях и культурах по-разному, но люди заранее готовили себе гроб, откладывали деньги, в специальном узелке хранили одежду для погребения, существовало понятие траура. Сейчас мы это всё забыли, и нам нужны какие-то дополнительные люди, чтобы организовать процесс.

Моя коллега, которая занимается посмертной фотографией, очень точно сформулировала: медикализация общества забрала у нас из домов рождение и смерть. Оба эти процесса стали не очень видимыми. И если рождение потихоньку возвращается в дома, то со смертью такого не происходит. Мы пришли в точку, в которой говорят: «Давай не будем о плохом», «Давай не будем о смерти, ты притянешь её в дом» и другие фразы, отторгающие от нас смерть. От этого она стала ещё страшней.

Мне нравится аналогия, что сейчас это окей — подготовиться к родам. Сходить на курсы, может, взять родовую доулу, почитать какие-то книги, посмотреть видео, понять, что с тобой будет происходить в процессе. Если предположить, что случатся роды, а мы об этом вообще ничего не знаем, и рядом нет ни одного знающего человека, — это очень страшно, мне кажется.

То же самое со смертью. Приближаясь к ней, мы вступаем в опыт, о котором ничего не знаем, хотя это гарантированно с нами случится. Попав в эту среду, мне теперь кажется абсолютно естественным готовиться к смерти, как и к появлению ребёнка. Разница лишь в том, что мужчинам не нужно через своё тело проживать роды. А смерть — это опыт, который объединяет всех, независимо от пола, национальности и религии.

Когда я только начала работать доулой смерти, и меня спрашивали о моей работе, сомневалась: а время ли и место сейчас, чтобы рассказать, кто я? Со временем это ушло: я поняла, что это нормально — отвечать прямо. Ведь сама моя неловкость порождает более сложное отношение к смерти как таковой.

Когда люди впервые встречаются со мной здесь, в Израиле, обычно происходит такой диалог: «Привет», — «Привет», — «А ты откуда?» — «Я оттуда» — «Чем занимаешься?» — «Я в хайтеке работаю программистом. А ты?» — «А я доула смерти, сопровождаю людей в процессе умирания и горевания».

Наверное, я могла бы написать целую книгу о том, насколько по-разному люди реагируют. Часто повисает пауза и ощущается неловкость, потому что это очень неожиданно, особенно, если мы где-нибудь на свадьбе или на тусовке. А потом кто-то говорит, что это очень важно, часто звучит слово «вау». Я редко встречалась с каким-либо негативом. Скорее, мой ответ будто даёт людям возможность начать говорить о смерти, потому что вдруг это становится «законным».

Я заметила, что в моём ближайшем окружении люди реже стали спрашивать, как прошёл мой день, что сегодня происходило на работе. Но и это нормально. Если я выбрала такой путь, это не значит, что теперь всем комфортно говорить об этом и находиться в теме смерти каждый день.

В профессию я пришла через искреннее любопытство. В моей семье открытое, не табуированное отношение к смерти. У родителей моего папы был свой хутор на Украине, и наш яблоневый сад заканчивался кладбищем. Когда я приезжала туда на лето, нас брали на похороны. У меня нет личной боли в этой теме, поэтому я могу поддерживать тех, кто проживает потерю.

Раньше я чем только не занималась. Училась на криминальном праве и думала стать следователем, ездила со следственной оперативной группой на места преступлений. Но для меня в этой сфере оказалось много цинизма в качестве защитных механизмов. Я поняла, что мне страшно очерстветь, как старшие коллеги. Поэтому перешла в корпоративное право, занималась арбитражными процессами, девять лет работала в юридической фирме.

В 2012 году я уехала из России и семь лет ездила по миру. Создала удалённый бизнес — агентство юридических переводов, этих денег хватало, чтобы жить и путешествовать. Потом он перестал меня интересовать, и я открыла бизнес по натуральным уходовым средствам — не только магазин, но ещё женское сообщество. Мы там всякие классные марафоны проводили. То есть, это было про общение с людьми, про заботу о себе, про понимание болей. В тот период я начала проводить некий коучинг и делала это за донаты целый год.

Всё это будто бы происходило не просто так. Год назад я наткнулась в инстаграме на комментарий, в котором некий человек из Штатов писал о доулах смерти. Тогда я впервые узнала об этой профессии и сразу понеслась гуглить, что это. До этого моя близкая подруга окончила курс родовой доулы и рассказывала, как всё это интересно. С её слов я узнала мир со стороны рождения. А оказывается, ещё есть мир доул, которые сопровождают в умирании и горевании.

Я стала смотреть организации, где этому учат, и попала на сайт международной ассоциации INELDA. Там прекрасное первое предложение: «Если вы сейчас читаете это, значит вы откликнулись на зов». Ну и всё, у меня слёзы: «Да, я так себя и чувствую». Не люблю слово «предназначение», но мне показалось, что я нашла своё место, и весь мой предыдущий опыт сюда хорошо укладывается.

В феврале 2021 года я пошла на курсы. В некотором роде, мне повезло: раньше их проводили только очно в США, но из-за пандемии они переехали в онлайн, и у меня появилась возможность учиться. Я там была единственным не носителем английского. Когда шла на курс, не знала, стану ли работать в этой профессии, смогу ли, насколько это впишется в русскоязычное пространство. Но я понимала, что он точно мне пригодится в жизни.

На курсе нас буквально в первые 10 минут разделили на пары и сказали, что до конца нашей жизни осталось три месяца. Дали опорные вопросы по исследованию и осознанию собственной смертности. Такого много в интернете, но одно дело, когда ты рефлексируешь сам с собой, и другое, когда появляется свидетель, который ещё что-то спрашивает.

Это называется конфронтация с фактом собственной смертности. По большому счёту, это происходит почти с каждым человеком, который встречается со смертью значимых людей в своей жизни. Помимо утраты, мы в этот момент больше не можем игнорировать факт, что тоже когда-то умрём.

На курсе мы делали много практических упражнений, которые помогали через личный опыт ощутить — конечно, гипотетически, — что чувствуют люди в активной фазе умирания. Нас обучали физиологии — каковы признаки того, что осталось несколько дней, несколько часов, несколько минут.

Говорили о том, что у человека в активной стадии умирания совсем другие ощущения. Рука, положенная на его руку, может ощущаться, как многотонная. И в этот момент человек может убрать её, а близкий, который находится рядом, может травмироваться, решив, что его отвергают или что он сейчас что-то сделал не так. И потом можно бесконечно прокручивать этот момент одёрнутой руки и каждый раз проваливаться в вину.

Или, например, слух — это последний орган, который перестаёт работать. Человек уже не может говорить, двигаться, переваривать еду, но слышит до конца. Я бы, к примеру, не хотела, чтобы в процессе умирания обо мне говорили в третьем лице. Кто-то хочет музыку в этот момент. Но надо понимать, что если, допустим, я хочу в последние минуты слышать рок-н-ролл, моё сердцебиение и дыхание станут замедляться, и такой бит может ощущаться для меня некомфортным, но я не смогу об этом сказать.

Нас учили инструментам, которые важны для работы: глубокому активному слушанию, открытым вопросам, присутственному вниманию, искреннему любопытству. Изучали guided visionary — если просто объяснить, то это возможность умирающему, который находится без движения, путешествовать. Он выбирает место, которое ему очень нравилось. Доула смерти может его загуглить, и клиент закрывает глаза, а она своим голосом сопровождает его туда.

Горевание мы изучали не очень глубоко, потому что в США для этого выстроена отдельная система, и таким вопросом занимаются специалисты по гореванию. Но когда я начала работать, в русскоязычном пространстве на меня свалилось огромное количество именно таких запросов. К этому добавилась ситуация с ковидом. Это новая реальность, в которой смерть стало невозможно не замечать.

Ко мне обращаются, в основном, люди моего поколения. Горевание по потере значимых близких остаётся самым большим пластом работы. В начале практики особенно много обращались с перинатальными потерями: это выкидыши, аборты, мертворождение или потеря новорождённых детей.

Ко мне обращаются с другими потерями тоже: с домашними животными, с разводом, с переездом. Смена места жительства — это, по большому счёту, потеря привычной нам жизни, самоидентификации. За время практики у меня было всего два случая работы с умирающими.

Когда ко мне обращаются родственники, я, конечно, предлагаю включить умирающего в процесс, но они признаются, что боятся даже заговорить об этом. У более возрастной группы много установок, которые у нашего поколения уже не так сильны — как, например, отношение к психотерапии. Для старшего поколения в этом очень много страхов. Умирание и так уязвимый процесс, а тут ещё какой-то непонятный человек придёт, и что он будет делать?

Моя коллега Софья, паллиативная сестра, говорит, что людям старшего поколения понятна роль врача, и его присутствие для них — окей. Доула — как минимум, странно. Я смотрю на коллег в США — там таких установок нет, и у них есть и более возрастные, уходящие клиенты. Там есть случаи, когда специалисты системно работают и с умирающим, и с его родственниками. Ещё в США могут создаваться целые команды доул, которые в активной фазе умирания сопровождают семью 24/7.

У меня есть клиенты в Израиле, с которыми я работаю оффлайн. Но большая часть — русскоязычные, живущие в разных частях света. Я провожу с ними zoom-сессии. В США во время первых локдаунов доулы смерти тоже переехали в Zoom, и это быстро стало естественным. Многие оказались в тот момент в середине кейсов, и стало понятно, что даже онлайн поддержка лучше, чем никакой.

Моя консультация стоит 4500 рублей за 50 минут, их у меня в среднем 40-70 в месяц. Также я провожу групповые практикумы по смерти и гореванию – это тоже источник моего дохода. С моим текущим заработком в Москве я бы очень комфортно себя чувствовала, но в Израиле совсем другая стоимость жизни – например, моя консультация стоит дешевле сеанса массажа.

Обратиться за помощью к доуле можно в любой момент процесса умирания или горевания. Это может быть несколько недель или дней до наступления смерти, порой люди мне пишут сразу после потери. Приходят и те, кто потерял близкого 10 лет назад, но горе не прожито. Нет единого сценария. В целом за помощью к любому помогающему специалисту можно обратиться, когда чувствуете, что не справляетесь, и нужна внешняя опора.

Мне с частотой примерно раз в неделю пишут с просьбой подарить мою консультацию кому-нибудь. Всегда отказываю, потому по этическим нормам важен личный запрос на помощь. Плюс, чаще всего бывает, что это, с одной стороны, история про желание помочь, а с другой, про собственное бессилие рядом с горюющим близким, которое непонятно куда деть, и хочется уже что-то решить. Такие истории про желание «починить другого, чтобы самому стало легче редко заканчиваются чем-то хорошим для всех трёх сторон.

Обычно я не работаю с расстройствами и установленными диагнозами, если речь идёт о панических атаках, о каких-то крайних проявлениях. Не существует правильного или неправильного горевания, но есть здоровое и нездоровое. Нездоровое — когда оно становится небезопасным для горюющего. И несмотря на то, что в первые 4-6 недель достаточно интенсивные проявления естественны, всё равно существуют «красные флаги».

Мысли о том, что не хочется продолжать свою жизнь после потери — достаточно часты в первые несколько недель. Это про невыносимость, невозможность вернуться в привычную жизнь. В моей практике каждый третий человек встречается с этими мыслями в острую фазу горевания. Они также считаются здоровой частью процесса, если не направлены на поиск способов того, как закончить свою жизнь и не становятся навязчивой идеей.

Существуют разные опорные вопросы, помогающие понять, насколько эти мысли безопасны для человека. И если я в процессе пойму, что клиент небезопасно для себя проживает горевание, порекомендую обратиться к специалисту, психиатру.

Так как с клиентом выстраиваются отношения «человек-человек», личные границы немного стёрты. Умирание и горевание — территория максимальной уязвимости, и в процессе работы у самой доулы могут возникать различные состояния. Чтобы это выдерживать, нужно быть очень устойчивой.

У меня есть свои маленькие ритуалы, которые помогают разграничивать жизнь и работу. Во время сессии я делаю записи в специальной тетрадке, и когда её в конце закрываю — это ещё и процесс закрытия консультации: всё, что на ней происходило, останется там. Это может показаться кому-то странным, но я окуриваю пространство травами или пало санто — очищаю его, в моём понимании. Консультации провожу в рабочем кабинете, здесь не происходит какая-то другая жизнь. Когда заканчиваю работу, я выхожу отсюда жить какие-то свои другие роли: партнера, подруги, дочери и так далее.

И, наверное, самый важный инструмент — супервизия с более опытной наставницей. Она преподавала на нашем курсе. Раз в неделю я с ней разбираю сложные моменты. В процессе работы я почти всё время слушаю, но у меня могут возникать разные чувства, мысли и даже оценки. Но всё это про меня и ни в коем случае не должно входить в пространство между мной и клиентом. Это я забираю с собой на супервизию.

В практике доул смерти случается то, чему нет научного объяснения. Нам рассказывали очень трогательную историю про то, как умирал супруг женщины, и всё время в последние часы она находилась рядом, потом вышла. В комнате осталась доула смерти. По неким физическим проявлениям было понятно, что у мужчины какая-то тревога. Интуитивно доула включила песню «Аллилуйя», и пока она играла, мужчина начал успокаиваться.

На середине композиции зашла супруга этого мужчины, услышала песню и заплакала. А после спросила доулу, почему она включила именно её. Та объяснила, что не знает, просто интуитивно почувствовала, что конкретно эта песня поможет ему успокоиться. И женщина сказала: «Это наша свадебная песня».

Часто бывает, что когда умирает родитель, и ребёнок, который находился рядом 24/7, в последние минуты может захотеть в туалет или ему кто-то звонит. Он выходит буквально на одну минуту, и в этот момент родитель умирает. Статистика такова, что не похоже, будто это случайно.

Возможно, это выбор человека — умереть одному, возможно — выбор родителя не делать ребёнка свидетелем его смерти и оставить с этим опытом. И, опять же, часто бывает, что ребёнок потом переживает, что он пропустил этот самый последний вдох, винит себя, что не в то время вышел. А это происходит не просто так.

Из-за того, что тема смерти и горевания такая неловкая, люди, проживающие потерю, часто оказываются в изоляции. Те, кто находятся рядом, не знают, как себя вести, что говорить, чтобы не ранить, нужно ли звонить или не нужно. Поэтому мы просто перестаём звонить, писать и видеться. А у горюющего человека нет сил, чтобы поддерживать социальные контакты.

Мы в соавторстве с Юлией Шпади сделали памятку по потере и гореванию. Юлия похоронила своего семилетнего сына, и она делилась своим опытом как человек, очень честно переживавший горе и траур. А я выступила как специалист, который знает теоретическую базу. В этой памятке мы говорим о том, как себя чувствуют люди, которые проживают потерю, как можно быть с ними рядом. Мы её распространяем бесплатно. Сейчас много смертей от ковида, и мы хотели дать возможность людям хоть на что-то опереться в проживании горя.

Есть такой момент, что не понятно, как подойти к человеку. Можно начать со своей уязвимости: «Мне очень хочется тебя поддержать, но я не знаю, в какой форме. Если ты мне подскажешь или мы вместе попробуем это выяснить — я буду очень рада находиться рядом». Важно помнить о том, что человек в острой фазе горевания может не иметь сил ответить даже на это. Часто он может сказать: «Я не знаю».

В памятке есть конкретные фразы, которые лучше не говорить. Простой вопрос «как ты себя чувствуешь?» людей в трауре ставит в тупик: они себя чувствуют ужасно, невыносимо, думают о смерти. Об один этот вопрос уже можно раниться. Можно спрашивать о физических проявлениях: как человек ест, как он спит. При этом в первые четыре-шесть недель, в острой фазе горевания, вполне естественно иметь нестабильный сон в обе стороны — как бессонницу, так и 20 часов в сутки спать. С аппетитом то же самое.

Горе все проживают по-разному, и кому-то важно, чтобы ему весь быт организовали — убирались, приносили еду, помогали есть. Кому-то нужно присутствие: в первые несколько недель бывает страшно засыпать и просыпаться. Они могут попросить ночевать с ними.

Со стороны горюющего, в первые дни нет сил, чтобы что-то решать. И это тоже можно вербализовать: «У меня сейчас нет сил ни на какое решение, мне окей, чтобы ты заботился, вот тебе ключи от моей квартиры. Меня надо кормить, купать и выгуливать раз в неделю». Если человек не понимает, как с ним сейчас обращаться, очень важно сказать: «Я не знаю, пожалуйста, сделай что считаешь нужным. Я тебе себя доверяю».

Тяжело выдерживать такое состояние человека рядом. В этот момент можно проживать огромное количество бессилия, и захочется, чтобы человеку поскорее стало лучше, от каждого моего действия. Очень сложно не кидаться в спасательство. Но на самом деле, это история про то, чтобы просто быть рядом, выдерживать и проживать это бессилие.

У каждого похоронного ритуала — свой очень важный смысл. Мы просто всё это забыли или нам кажется, что это чушь какая-то. На самом деле, это опробованные веками классные опоры, чтобы наша психика могла адаптироваться к происходящему.

Во многих традициях был ритуал омовения тела. Сейчас мало кто это делает. В современной урбанистической культуре в момент наступления смерти вызывают катафалк, тело увозят и всё. От этого ритуала отказываются, потому что не понимают его значение, страшно находиться рядом с мёртвым телом. При этом омовение помогает пройти стадию отрицания, потому что с каждым прикосновением к телу, в котором закончилась жизнь, приходит понимание, что да, этот человек умер, его больше нет.

Точно так же и посмертная фотография. Она была естественной частью похорон, потом стала какой-то дичью и в глазах некоторых людей — извращением. Но она тоже призвана давать опору в момент, когда похороны закончились, а стадия отрицания ещё продолжается. Особенно в ковидной реальности, где у людей нет возможности увидеть мёртвое тело и получить визуальное подтверждение, что этого человека больше нет.

Траур — это не обязательно значит всё чёрное, бесконечные слёзы, хотя и это тоже может быть, но это больше про внимательное отношение к себе. Он длится год, и это история про четыре сезона, которые нам нужно прожить в новой роли или без этого человека. Каждый сезон будет приносить воспоминания о событиях, которые происходили в это время. Ещё за год проходит цикл всех праздников: первый новый год без этого человека, первый день рождения без него, первый его день рождения, который мы не можем с ним отметить. И пока мы не проживём весь цикл, нужно оставаться повышено внимательны к себе. В этом и есть смысл годового траура.

Есть такое понятие «сруливать с траура»: страшно, некомфортно, не хочется проживать сложные эмоции. Но они догонят, скорее всего. Останется ощущение замороженности: пока мы не проживём негативную часть спектра в горевании, у нас и доступа к радости не будет.

Любая история про смерть — всегда про жизнь. Ответ на вопрос «как мне хочется умереть» — то есть, в каких условиях, с какими людьми рядом — даёт понимание того, как бы мне хотелось жить и нужно ли что-то для этого изменить прямо сейчас. Условно, если я хочу умереть в кругу семьи, мне как минимум нужно создать эту семью. И если прямо сейчас её нет, мне нужно направить на это своё внимание, а не работать с утра до вечера.

Написание сценария умирания помогает понять, а ту ли я жизнь живу. Его можно менять по ходу жизни, ведь что-то становится более важным, что-то менее. Мой сценарий умирания есть у сестры. На Pinterest у меня сохранена подборка с похорон, которые мне понравились. Её я отправила своей подруге, которой доверяю визуально организовать всё так, как мне хотелось бы.

Я посвятила несколько недель исследованию собственной смертности, написала свои сценарии умирания на случай внезапной смерти, смертельной болезни, потери активности мозга. Я во все эти варианты смотрела и пыталась понять, как в реальности, в которой нахожусь, это возможно реализовать. И я упиралась в кучу разных вопросов.

Допустим, в процессе исследования я узнала, что нельзя кремировать тело с силиконовыми имплантами. Это было большим открытием. Я никогда их не устанавливала, но не думаю, что женщин, которые приходят на увеличение груди, кто-нибудь ставит об этом в известность.

Есть классное интервью Нюты Федермессер, в котором она говорит, что мы лишены права распоряжения своим телом во всех вопросах смерти. Я согласна, право на смерть у нас не очень реализовано. Я сейчас про эвтаназию, про отказ от реанимации и про вскрытие, которое обязательно в России, если человек не умер от смертельного заболевания и получена справка от лечащего врача. Тогда как в Германии, например, вскрытие — крайне редкая история, только если есть конкретные подозрения на насильственную смерть.

Никто ничего не выбирает. Когда мы встречаемся с пониманием, что в России нельзя отказаться от реанимации и от насильственного кормления — обычно уже находимся внутри этой ситуации. Если бы об этом говорили, может, и законодательство бы поменялось.

В ответ на вопросы про эвтаназию и вскрытие всегда говорят: «Ну, Россия такая, что если это разрешить, вот так начнут избавляться от людей». Но мне кажется, нужно, скорее, чинить этот подход в отношениях, нежели лишать возможности людей выбрать, как бы они хотели умирать и что делать с их телом после смерти.

Когда человек приближается к умиранию, он горюет по поводу потери собственной жизни. В нём запускаются процессы отрицания, торга, гнева, депрессии, принятия, если имеется достаточно времени и места, чтобы пройти все эти эти циклы. Более того, чем ближе человек к смерти, тем больше контроля он теряет над своей собственной жизнью: над движением, возможностью выбирать куда идти, как проводить время. Потом он вообще ограничен одним пространством, в котором находится.

Ещё есть размышления о том, а что после? Мы не особо задумываемся, почему не помним ничего до нашего рождения. А с вопросом «что после смерти?», поскольку оттуда никто не возвращался, очень много неясности. А везде, где есть неясность, и незнание, и невозможность пощупать, понять, узнать, прочитать, получить какую-то информацию — там всегда много страха.

Смерть — это невозможность продолжить жизнь в теле, но при этом она не обесценивает жизнь и не забирает всё то, что мы успели прожить, людей, которых мы успели коснуться, то, что мы успели создать.

Один из инструкторов на курсе рассказывал такую историю. Умирала старшая женщина в семье, и в её последние часы она собрала всю семью вокруг себя. У неё было восемь детей и какое-то бесчисленное количество внуков, и они все стояли в этой комнате. Она была домохозяйкой, и в тот момент высказала своё сожаление о том, что как же так, сейчас жизнь закончится, а она ничего не сделала, ничего после себя не оставила. И там эти 40 человек, её родных, в комнате говорят: «Ба, ну ты чего, в смысле, а мы?»

Когда ко мне приходят люди в горевании, они часто рассказывают об ушедших, и там столько тепла, столько классных историй, что ты понимаешь, насколько богата жизнь каждого человека, просто не всегда есть достаточно свидетелей и внимания для того, чтобы это рассмотреть. И самое главное моё открытие: не надо быть каким-то особенным, человек сам по себе ценен, нужно просто уметь это видеть. Может, я и раньше это знала. Просто теперь очень хорошо вижу на каждой встрече.

#лигаавторов #лонгриды #кемтыстал #смерть #интервью #мнения