Современность против классики, спектакли без актёров и Гамлет с гаджетом: интервью с российскими режиссёрами театра

Четыре героя, творящие в разных условиях и разных городах, рассказывают TJ о выживании и переменах в театре в эпоху мемов и соцсетей.

27 марта прошёл всемирный День театра, в празднование которого на этот раз внесла коррективы пандемия коронавируса. Теперь спектакли большинства российских театров можно увидеть только онлайн. Однако технологии и социальные явления стали влиять на творческий процесс театра гораздо раньше, несмотря на его кажущуюся консервативность. Вслед за миром театр стремится к обновлению, используя в постановках гаджеты и соцсети, подгоняя классику под новые стандарты, ища источники финансирования и способы привлечь молодёжь.

TJ связался с театральными режиссёрами из разных городов и с разными возможностями, чтобы узнать, как театр меняется под давлением современности. На вопросы отвечают:

Оксана Погребняк, Белгород: Если говорить о государственных театрах — больших, с колоннами, — то они ориентированы на классические произведения. Крайне редко там появляется современная драматургия. Москва — это, конечно, отдельный мир. Там всё более прогрессивно, там творят популярные, провокационные и при этом очень талантливые режиссёры, которые затрагивают в своих постановках серьёзные темы.

Отдельной группой стоят частные независимые театры, которые не получают поддержку от государства и как-то выживают сами. Мне кажется, это самая свободная структура, но и самая нищая. Поэтому спектакли там, как правило, недорогие и вынужденно минималистичные в декорационном решении, но при этом очень честные и душевные.

Александр Рыжов, Кольчугино: К сожалению, наблюдаю тенденцию, что театр движется в сторону шоу. Чем ярче, чем нарочитее — тем лучше. Я, отнюдь не против шоу, наоборот. Оно должно быть, в том числе, и в театре, но сейчас наблюдается его нарочитое засилье.

Как-то на спектакль приехала наша бывшая актриса, сейчас она студентка столичного театрального вуза, и говорит: «Ребята, надо “давануть”!» То есть, их сейчас так учат? Кажется, у Константина Сергеевича [Станиславского] было несколько иначе: чем натуральнее — тем лучше. А теперь вот это стремление «давануть» превалирует над натурализмом. Театр воспринимается как развлечение, он не всегда поднимает, а наоборот, опускается до уровня зрителя.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Всем хочется схватить яркую внешнюю форму, понятно её описать и сказать: «Вот это тренд». Но, мне кажется, это более сложное понятие. Конечно же, мы думаем о том, что происходит с нашим временем и с человеком. Мы думаем об обществе и его ценностях. Понимаем, что они как-то отличаются от прежних, развиваются в лучшую или худшую сторону. И это определяет нашу философию, наше позиционирование.

Но есть и простой фактор: приходит ли зритель. Если нет, то про театр можно очень много написать, сказать умных слов, но туда народ не ходит, понимаете? Мне кажется, тренд куётся там, где театр делает качественные спектакли, в которых пытается выразить своё отношение к сегодняшнему дню, и на это есть реакция зрителей. Вот эти совместные переживания по поводу нынешних реалий и определяют театральный тренд. А стилистически он может быть каким угодно.

Данил Чащин, Москва: Не могу ответить за весь современный театр. Он настолько разный, что сложно его объединить какими-то определенными трендами. У меня есть два критерия: «живой театр» и «неживой театр». Живой — тот, что находится в постоянном поиске. Неживой театр — который решил, что всё нашел и остановился в развитии.

Александр Рыжов, Кольчугино: Я не знаю. Сейчас такое количество направлений, и все они считаются передовыми (смеётся). Возможно, классический, психологический (реалистический театр, в своём творчестве опирающийся на принцип правдоподобного отражения жизни — прим.TJ) и будет самым прогрессивным. В хорошей драматургии можно копаться и копаться, отыскивать иные смыслы, распутывать новые нити взаимоотношений, изучать душу человека через героя пьесы. Есть мнение, что ещё никто достиг дна колодца, изучая психологию душ чеховских героев. А если учесть, что мы исследуем их во временной перспективе, то современность и определит их актуальность, сделает театр, который это постиг, передовым.

Данил Чащин, Москва: Для меня передовой театр изучает всё новое и интересное, что происходит в мире, и использует это. Он такой «коллекционер», который берет все лучшее из мира литературы, кино, музыки, моды, живописи, современного искусства, танца, медиа и осмысленно соединяет это в самостоятельное произведение. Театр, который находится в контексте процессов происходящих сегодня.

У Шекспира есть такой сонет:

Передовой театр — это нахождение новой тропы.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Зачем взяли Шерлока Холмса и пересняли истории о нём в нашей объективное реальности? Зачем Саймон Стоун переписал «Три сестры»? Самое интересное, на мой взгляд, найти эти сюжеты среди нашей реальности.

Когда берёшь классическое произведение, ты идёшь либо культурологическим ходом, условно говоря, в костюмах того времени, либо переодеваешь персонажа в современную одежду, всовываешь мобильник в руку, но герой у тебя почему-то говорит языком 1865 года. Мне кажется, нужно быть до конца честными и избавляться от этой рефлексии по поводу великой русской литературы, до которой нельзя дотронуться, а можно лишь элегантно пыль сдувать. Просто переписать, сделать актуальным — рассказать о том, что тебя волнует в настоящем.

Оксана Погребняк, Белгород: Профессия режиссёра заключается в том, что он раскрывает авторский смысл произведения, находит решение того или иного материала. И для этого, например, героев «Грозы» надо перенести в сегодняшний день и посмотреть, какими бы они были сейчас. Главное, чтобы такое решение было обосновано и убедительно. Есть примеры, когда это сделано очень талантливо.

Я бы очень хотела ставить классическую драматургию, но, к сожалению, в частном театре нет денег на то, чтобы в полной мере выразить режиссёрскую мысль. Нет бюджета на определённые художественные решения.

Оксана Погребняк, Белгород: Мне кажется, нужно говорить о положении «маленького человека» в обществе. Что происходит с ним внутри? Как он живёт? Сейчас я ставлю в Чебоксарах спектакль по пьесе Ярославы Пулинович «Наташина мечта». Там главная героиня — шестнадцатилетняя девушка Наташа из детского дома. Мои ребята из театра в Белгороде реализуют проект «Я здесь» с воспитанницами Новооскольской колонии для несовершеннолетних — с девочками, которые попали в тюрьму за поступки, которые совершили, может быть, необдуманно. Мне интересно об этом говорить.

Меня волнует тема подросткового суицида. Что происходит с ребёнком? Почему он ощущает себя никому не нужным и совершает это? Мне кажется, об этом надо говорить, чтобы привлечь внимание к проблеме и помочь найти решение людям, которые с ней сталкиваются.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: В театре мне хочется говорить о вечных вопросах. А иначе зачем вообще этот институт — театр? Любовь, дружба, верность, подвиг, предательство, долг — вот об этой нравственной системе, которая определяет качество человеческой личности, на мой взгляд, нужно говорить. С другой стороны, легко эту фразу произнести и довольно сложно пытаться самому этому соответствовать, но надо пытаться.

Зритель хочет развлечься, прийти в театр отдохнуть. Он думает, что его жизнь полна трудностей, тягот и лишений, и хочет, чтобы театр его просто обслужил. И это то, с чем к нам приходят, с чего начинается наш диалог. Если мы начнём зрителей призывать к чему-то супердуховному, отринуть всё земное, они просто развернутся и уйдут. Поэтому, я считаю, надо действовать ухищрённо.

Развлекать тоже нужно. Всё-таки, театр — дело весёлое. Но, вместе с тем, в спектакль мы вкладываем что-то такое, чтобы в конце пути, через 2-2,5 часа, с человеческой душой произошли особые процессы, которые оставили бы в его биографии след. Не будем с вами наивными людьми: конечно, невозможно человека исправить, что-то ему объяснить, да и не надо. Но как-то помочь, дать силы, чтобы человек почувствовал себя увереннее в этой схватке с суровой и непримиримой жизнью — вот, что наверное, важно с точки зрения театра.

Данил Чащин, Москва: Затем же, зачем одевать их в костюм. Обнажённое тело – это универсальный художественный приём, который, в большинстве случаев, необходим режиссёру, чтобы в полной мере выразить свою мысль. Оно может иллюстрировать как красоту, так и уродство, силу и хрупкость, невинность и порок.

Александр Рыжов, Кольчугино: Всё искусство эротично. На заре своей режиссёрской юности я кичился сексуальными проявлениями. В провинции тогда ещё к этому не привыкли, это был своеобразный эпатаж. Теперь, если актёры оголяются, это 100 раз перепроверяется с точки зрения оправданности и точности, чтобы это было красиво и не оставляло ощущения пошлости.

Реакция зрителей разная. В одном спектакле был фрагмент по рассказу Чехова «Антрепренёр под диваном». Героиня по тексту была обнажённой. Мы для исполнительницы роли сшили классный, очень сексуальный костюм. А когда показывали спектакль на фестивале — какой был спор! Жюри пришлось за нас заступаться и объяснять зрителям разницу между эротичностью и пошлостью.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Человеческое тело, так же, как и человеческая душа, очень красиво. Очень простой ответ. Вообще, красота тела сопутствует культурализации человечества. Когда люди обращают внимание на то, что человеческое тело прекрасно, с обществом происходят какие-то позитивные процессы. А мещанский страх и зажим — это то, с чем, мне кажется, надо самим зрителям хорошенько поработать.

Александр Рыжов, Кольчугино: Театр тем и хорош, что туда можно запихнуть что угодно. Главное – грамотно соединить форму и содержание. У нас в театре играет молодёжь, которая приходит со своей субкультурой. И конечно, их приколы, жесты, сленг проникают в спектакли. Хочешь-не хочешь, на нас влияют события нынешнего дня. Они проявляются если не в тексте или в действии, то уж через внутреннее состояние актёров — точно.

Андрей Прикотенко: Допустим, театр тридцатилетней давности очень отличался от театра столетней давности. Изменились декорации, верно? Люди перестали носить определённые костюмы, их жизнь стала обуславливаться какими-то другими обстоятельствами.

Интернет — колоссальное приобретение человечества. А для театра это очередная корректировка окружающей действительности. Он достаточно бурно реагирует на появление возможности использовать всё то, что вы сказали, и, мне кажется, с большим успехом вписывает в своё театральное пространство.

У нас в спектакле «Sociopath/Гамлет» этого очень много. В целом такое решение — всё происходит в пространстве компьютерной игры. Я не вижу никаких проблем. Мне наоборот становится удобно, используя в спектаклях атрибуты современной реальности, потому что я понимаю, что речь идёт буквально обо мне.

Оксана Погребняк: Очень просто: нужно быть не архаичным театром, а разговаривать с молодёжью о том, что ей интересно. Например, недавно в одном из театров я выпустила премьеру — «Двое на качелях». Действие пьесы происходит в Нью-Йорке, и я использовала саундтрек из американского фильма. Мне показалось, что он наиболее точно создаёт атмосферу этого города. И меня серьёзно спросили в театре: «Зачем вы используете американскую музыку? Эти песни никто не понимает без перевода». Я даже растерялась.

Мне кажется, сейчас каждый образованный человек должен владеть английским, хотя бы на начальном уровне. И я, всё-таки, рассчитываю, что этот спектакль для молодёжи, и она не испытает шок и ужас от того, что в таком большом театре звучит американская музыка. Не надо этого бояться.

Нужно интересоваться тем, от чего кайфует молодёжь. Почему они слушают тех или иных рэперов или поп-исполнителей? Почему смотрят Дудя? Почему группа Little Big так популярна? Может быть, потому что у них есть та ирония, которой не хватает классическому театру «с колоннами»?

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Театр должен пытаться говорить с молодым поколением о том, что их по-настоящему волнует. Не сторониться их тем, их ритмов, их языка, а вести с ними диалог. Тогда эти молодые ребята оказываются очень отзывчивыми. Им нужно, чтобы говорили про них, они хотят сами себя понять и идентифицировать в этом сумасшедшем и таком загадочном для них мире. Я пытаюсь их понять, разговариваю с ними, что-то читаю, слушаю. У нас в театре очень много молодых ребят, с которыми мы всё время общаемся. Я против идеи, что между людьми есть какие-то барьеры, которые не позволяют им друг друга понять. Достаточно просто уважительного отношения.

Данил Чащин, Москва: Я стараюсь делать театр для тех, кто его не любит, кто считает его «маминым и папиным искусством». Выстраиваю мосты к их личному культурному опыту в виде современной музыки, искусства, кино и мемов. Например, в спектаклях «Убийца» или «Пацанские рассказы» я намеренно использую современный хип-хоп, который слушают подростки. А диалог влюблённой пары в спектакле «Я есть!» решён через видеопроекцию, где все слова, которые говорят герои, показаны через набор смайликов.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Мы много общаемся со зрителями в социальных сетях, снимаем видеоблоги, пытаемся подогревать интерес, рассказывая о будущих спектаклях. Потом, у нас есть «Зрительский клуб», который в рамках фестиваля «Хаос» организовала Жанна Зарецкая. Это совсем молодые ребята, заинтересованные тем, что происходит в «Старом доме». Они ощущают себя влиятельной силой и хотят участвовать в жизни театра, формировать мнение в зрительском сообществе. Вместе с Жанной Зарецкой они написали «Манифест современного зрителя». Это — мысли молодого поколения о том, какое место занимает зритель в современном театре. Как он вписан в процесс создания спектакля и как это влияет на творческую работу.

Александр Рыжов, Кольчугино: К нам ходит молодёжь, как минимум, посмотреть на своих сверстников. Второе — есть несколько увлечённых педагогов, которые водят своих учеников на наши спектакли. И третье — это форма, понятная и доступная молодому зрителю. При этом она спокойно укладывается в традиции «старой школы». Самое главное — мы, всё-таки, стараемся воздействовать на чувства.

Оксана Погребняк, Белгород: Более того, на фестивале BRUSFEST я видела шведский спектакль, где было 22 телевизора. На них транслировались монологи людей разного возраста, из разных стран. Они рассказывали какие-то реальные истории из своей жизни. Я испытала колоссальное удовольствие от этого спектакля, от того, как здорово это придумано. Это тоже театр, потому что есть артисты, которые проживают и создают образ, и есть зрители, которые это воспринимают. Есть единство времени, места и действия.

Данил Чащин, Москва: В театре, на мой взгляд, не должно быть никаких табу, как и не должно быть ограничений на использование того или иного режиссёрского решения. Для меня использование технологий ничем не отличается от любого другого художественного приёма: если он обоснован и убедителен, я не вижу причин от него отказываться и игнорировать цифровую реальность, в которой мы живём.

Александр Рыжов, Кольчугино: Я технологии не использую, потому что у меня денег на них нет. Самое технологичное у нас — это штанкеты, которые поднимает и опускает наш рабочий по сцене.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Мне всегда было искренне непонятно, почему нельзя снимать и выкладывать. На мой взгляд, гораздо больше логики в том, чтобы это разрешить. Потому что распространение информации с помощью соцсетей – это хорошая реклама. Потом, если кто-то захочет снять фрагмент постановки, мы что, побежим к нему во время спектакля и будем отнимать телефон? Или каждый раз будем подавать в суд, если зритель выложит это в интернет?

То, что нельзя запретить, надо возглавить. И как-то всем это очень понравилось. Люди активно пользуются этой возможностью, и после каждого спектакля мы просматриваем эти публикации, комментарии. Это очень эффективно. О нас больше узнают. И в конце концов приходят люди, которые покупают у нас билеты.

Данил Чащин, Москва: Зрители в любом случае снимают и выкладывают фото и видео со спектаклей, несмотря ни на что. Но лично для меня запрет на съёмку имеет свои весомые причины. Во-первых, вспышки сбивают артистов и отвлекают зрителей. Во-вторых, любая сцена может быть вырвана из контекста и сформировать ложное впечатление о спектакле. В-третьих, зрители, как правило, выкладывают самые яркие моменты, и тем самым спойлерят, лишают удивления других. Для меня эти минусы перевешивают плюсы, поэтому на своих спектаклях я бы не давал такого разрешения.

Александр Рыжов, Кольчугино: У нас маленький город, и я боюсь, если мы поступим так же, это наоборот вызовет отток зрителей. К сожалению, в Кольчугине много людей, которых я называю псевдотеатралами: они не пойдут на хороший местный спектакль, зато любят дурную антрепризу. И если наши зрители будут снимать вырванные из контекста фрагменты спектаклей и выкладывать их в соцсети, это приведёт только к бестолковым обсуждениям в духе «Бродского не читал, но осуждаю». Такие случаи у нас уже были, к сожалению.

Оксана Погребняк, Белгород: Главная новация должна заключаться в том, чтобы художественные руководители больших классических театров начали сотрудничать с молодыми режиссёрами.

Сейчас в больших государственных театрах сидят худруки и директора, которым по 80-90 лет, они боятся молодых режиссёров. И тем приходится идти в частные театры, создавать свои творческие пространства в подвалах, ютиться в каких-нибудь маленьких комнатках. Проблема в том, что когда эти худруки и директора уйдут, передать дело будет некому. Если посмотреть на нынешнюю тенденцию в российских гостеатрах, то действительно, преемников нет.

Андрей Прикотенко, Новосибирск: В России всё хорошо с театром. На сегодняшний день мы едва ли не лучшие в мире. Мы идём в ногу со временем, с большим энтузиазмом впитываем всё новое, что возникает в театральном мире. Между прочим, Запад интересуется нашими лучшими спектаклями. Спрос на российский театр сейчас большой, просто потому он очень сильный. У нас есть много профессиональных форумов. Есть институты, которые обеспечивают нам «свежую кровь», чтобы была конкуренция, чтобы мы не чувствовали себя хорошо пригревшимися на месте. И не то что мы находимся в каком-то отсталом состоянии, и на что-то надо обратить внимание. Всё ровно наоборот.

Данил Чащин, Москва: Мой самый новый спектакль – это «Причал» в театре «Человек». Он очень камерный, и бюджет составляет около пары сотен тысяч рублей. Если говорить о крупных коммерческих проектах, которые я режиссировал, таких, например, как новогодняя ёлка в РАН, то они стоят несколько десятков миллионов рублей.

Оксана Погребняк, Белгород: Постановка «Двое на качелях» обошлась, наверное, тысяч в двести. Для профессионального театра это минимальная сумма.

Александр Рыжов, Кольчугино: Мы уложились тысяч в 30-40, если не меньше. Это наш потолок, больше не дадут. Мы же относимся к муниципальному учреждению культуры, и театр — не основное его подразделение. Если бы в ДК были только мы, расклад был бы, наверное, другой.

Александр Рыжов, Кольчугино: Я не буду озвучивать эту сумму. Она очень маленькая, чуть больше минимальной оплаты труда (размер МРОТ во Владимирской области составляет 12 130 рублей — прим. TJ).

Оксана Погребняк, Белгород: В «Новой сцене-2» мы не зарабатываем ничего. Всё уходит на содержание театра. В гостеатре я за постановку «Двое на качелях» получила 50 тысяч рублей. Пока это самая большая сумма, которую заработала как режиссёр.

Данил Чащин, Москва: Забавно, что если бы вы задали мне этот вопрос пару недель назад, мой ответ был бы совсем другим. Как большинство моих коллег по цеху, сейчас я уже не могу с уверенность говорить о своих доходах на ближайшее будущее: много проектов переносится или отменяется (театры массово приостановили работу из-за пандемии коронавируса — прим.TJ) .

Андрей Прикотенко, Новосибирск: Есть же примеры — значит, может. Театр Николая Коляды существует уже много лет. Можно пуститься в пространные размышления о поддержке государства, но если ты организовал свой частный театр или свой бизнес — ты же сам принял такое решение. Наверное, у тебя есть на этот счёт какие-то резоны. Окей, пожалуйста, делай что хочешь.

Данил Чащин, Москва: В нынешней системе это маловероятно, потому что тогда мы бы просто выпускали сотни «искромётных комедий» с коммерческим названием, на двух актёров и с минимумом декораций, потому что именно такие спектакли могут окупиться. Всё-таки театр, как и искусство в целом – это та отрасль, которая не обязана зарабатывать деньги, и поэтому она должна быть частью государственной стратегии.

Оксана Погребняк, Белгород: Может. И примером служит мой театр «Новая сцена-2». Но это, конечно, выживание. В нём никто не зарабатывает, приходится где-то параллельно трудиться. Раньше я работала менеджером, сейчас сосредоточилась только на режиссуре. Езжу по другим городам, пытаюсь ставить и выживать.

Наш театр пока не нашёл какого-то внятного спонсора. Происходят премьеры, зритель есть, но всё это достигается потом и кровью. Театр живёт, сопротивляясь большому количеству проблем. Я постоянно обращаюсь в управление культуры Белгородской области, и мне кажется, это их немножко раздражает. Как-то мы просили, чтобы нам разрешили репетировать в Доме культуры, где мы находимся, после 22 часов, но нам отказали. А мы из-за работы можем плотно репетировать только по вечерам, и не хватает времени, не успеваем ставить спектакли. И много всяких других вопросов, которые просто сводят с ума. Приходится как-то постоянно договариваться, идти на компромиссы, убеждать, просить, доказывать, что имеешь право просто на то, чтобы быть. Иногда хочется на всё плюнуть и уже не быть.

Статья создана участником Лиги авторов. О том, как она работает и как туда вступить, рассказано в этом материале.

#лигаавторов #регионы #технологии #театр #искусство #интернет